25 лет назад, 23 сентября 1999 года, Борис Ельцин подписал секретный указ о проведении контртеррористической операции (КТО) на территории Чечни. За месяц до этого боевики вторглись в Дагестан, а уже в сентябре в Москве, Буйнакске и Волгодонске в многоэтажных жилых домах произошли взрывы, оборвавшие 307 жизней.

Теперь федеральным войскам предстояло вновь войти в мятежную Чечню. «Лента.ру» поговорила с солдатами, которые застали самое начало второй чеченской кампании, и узнала, какие зверства боевиков они видели, зачем всегда держали один патрон для себя и почему не могут забыть войну спустя четверть века.

«Там огромные стреляющие горы»

Марат Султаншин:

Призвался я в 1997 году, нас привезли в Новосибирск. Оттуда я поехал в учебку в Мыски Кемеровской области. Там мы уже знали, что нас готовят к войне. Это был слушок — один офицер проболтался.

В 1999 году мы военным эшелоном поехали в Новочеркасск, затем в поселок Казачьи Лагери. Там начинались тренировки по быстрому сбору. Раза четыре или пять у нас были учебные тревоги, в один прекрасный момент мы поехали уже окончательно. Никого не заставляли ехать насильно, говорили, что если есть желание, то можно остаться. На тот момент мне было 19 лет. Чувство страха все равно было. Нам, когда все объявили, дали время подумать. Начали обсуждать, один сказал, что поедет, за ним уже все остальные подтянулись. Из нашего дивизиона только двое не поехали. Один был учителем с сокращенным сроком службы, а у второго дети. Ему сказали не показывать храбрость. С нас взяли расписки, что мы хотим поехать добровольно.

Пока ехали в Кизляр, всю дорогу смеялись и шутили. При подъезде к Дагестану нас уже сопровождали БТРы, наверху два вертолета летели. Шутки кончились.

Хорошо помню, что в Кизляре было много местных жителей и детей. На нас все показывали пальцем и кричали: «Груз 200! Груз 200!» И я тогда уже подумал, что как-то нехорошо это все. Стали обсуждать, как относиться к местным

Мы прибыли в Хасавюрт 12 июля 1999 года, у нас в дивизионе было три батареи — я служил в артиллерийском дивизионе. Сам я сержант, командир отделения связи первой гаубичной батареи.

Первая батарея оставалась в Хасавюрте, вторая в Кизляре, нас перевезли в поселок Аксай на границе с Чечней. Мы меняли предыдущую группу. Они рассказали, что на третий день нас обязательно обстреляют — так, мол, принято, проверят готовность. Так и получилось. Нас начали обстреливать.

Рядом с нами на границе стоял пост МВД, местные силовики. Они рассказывали, что аж на землю легли, когда отстреливаться начали. Там такое зарево было! Как потом нам объяснили, боевики в тех двух местах начали прорыв, они изучали слабые места. Но пошли они не через нас, насколько я помню.

Когда мы стояли в Аксае, с одной стороны была граница Чечни без населенных пунктов, река Терек. Бывало, что и со стороны Аксая по нам стреляли. Это недоказуемо, конечно, но прилетало и со стороны поселка.

Когда поехали в сторону Чечни в село Новолакское через Хасавюрт, было видно выражение лиц местных ополченцев — как-то не очень они дружелюбно смотрели. Командование предупреждало, что не стоит никому доверять. А вот когда стояли в Ленинауле, там нас кормили. Местные жители даже на тракторах приезжали, привозили еду и чистую воду. Когда вторая батарея входила в Курчалой и село Новая Жизнь, там люди бросались под колеса, не хотели их пускать. Как потом сказали, там была чеченская лечебница.

Мы их называли «чехи», потому что чеченцев во вторую чеченскую уже почти не было, там были уйгуры, казахи, негры. Мы все были срочниками, в Новочеркасске к нам добавили из спецназа троих или четверых человек, многому нас научили. Офицеры все были боевые, прошли Осетию, Карабах, первую чеченскую, войну в Афганистане.

В Аксае нам привозили три видеокассеты со зверствами боевиков. Я не смотрел, вышел. У меня всегда на шее висел один целый патрон для себя — в плен лучше не попадать. Для этого, наверное, нам показывали видеозаписи

У боевиков радиостанции были мощные, бывало такое, что подслушивали. Однажды мне поступил приказ, получил координаты и поднял батарею к бою. Мы уже развернули гаубицы, и тут вдалеке услышал: «Отставить, отставить!» Выяснилось, что по данным мне координатам стоял краснодарский спецназ. То есть чуть по своим не шмальнули. Боевики знали мой позывной, знали, от кого должен был поступить приказ, перехватили сигнал и хотели вот так подставить.

Со мной как с командиром однажды выходил на связь боевик, предлагал продать данные позывных, координат, местоположения за большую сумму — 10 тысяч долларов. Он представился Шамилем, говорил с акцентом, спросил, как меня зовут и в каком я звании. Я сказал, что это неважно. Он начал говорить, что это не наша война, зачем мне это надо. Я отказался, сразу же сообщил комбату об этой ситуации, тот пошутил: «И что? Взял бы».

Мы стояли на границе, там были посты КПП. Постоянно со стороны Дагестана в сторону Чечни ехали бензовозы, у нас был приказ их не пропускать, в сторону Чечни ни один человек и транспорт не должен был пройти. Милиционеры их просто досматривали, пропускали, те ехали, а наша задача была их взрывать. Наутро БТР идет, сталкивает их с дороги — жестокое зрелище, там же человек сидит.

В целом тогда жара была дикая, а когда ноябрь наступил, то в горах было уже холодно. Ветер дул с моря такой холодный, что выходишь на улицу, стоишь минут пять, и откуда ветер дует — там уже корка льда на одежде. Перепады температуры тоже сильные были, но я с Урала, привык.

Ребята вспоминали — через Терек прошли, вышли на поле, увидели неразорвавшиеся воткнутые снаряды. Вытаскивали их руками, потом это все уничтожалось. У нас не было саперов, их долго было ждать. По-разному уничтожали снаряды. Но лучше никуда было не уходить от зачищенного и проверенного маршрута, потому что наши же союзники могли здесь оставить растяжки, а мы же не знаем об этом. Коровы иногда шли, попадали под мины. Сколько предупреждали местных — не водите здесь скот — никто не слушал.

Еще помню в Аксае у поста МВД местный открыл ларек, продавал там сладости, сигареты. Не помню, кто по нации. А я же башкир, разговаривал с ним на своем языке, и он меня понимал. Мы нашли общий язык, чуть ли не сынком меня называл, сигареты давал, говорил: «Бери, деньги потом отдашь».

У всех отношение к жизни поменялось после войны. Кто-то был весельчаком или много шутил, но потом такие люди стали серьезными. Когда сам за ровесниками наблюдал дома, за их расхлябанностью, то думал: «Ну и дурак, надо ведь серьезно к этому подходить». После войны у нас было совсем взрослое мышление. Чувство страха нормализуется будто бы, становишься смелее, быстро оцениваешь уровень риска.

В этом году с женой отдыхать ездили в Дагестан, покатал ее по местам боевой славы. Там все очень изменилось, республика расцвела. Тогда я даже не обращал внимания, какие там красивые места, — не до этого было. Просто знал, что там огромные стреляющие горы.

«Чечню всегда называли "пластилиновая страна"»

Cергей Бохонько:

После вторжения в Дагестан мы вышли из командировки без потерь 3 октября. Потом наверху было принято решение перейти границу с Чечней и закончить с этим бандитским анклавом раз и навсегда. Все тогда понимали — без вариантов. Уже началось. Надо было наводить порядок. Местные натерпелись сами от боевиков, и, в отличие от первой чеченской, где было много идейных людей, во второй уже воевали наемники. Я лично видел арабов, уйгуров, казахов, негров. Однажды, когда мы преследовали Басаева, последние сдались в одном из сел, потому что сильно замерзли в горах.

До ноября 2000 года мы ездили три через три месяца, был достаточно тяжелый график. Нам на смену приехали ребята, мы поехали в следующую командировку 2 декабря. Сначала были в Моздоке, работали как спецназ МВД по адресам. К нам прикомандировали оперативных сотрудников сводной группы ФСБ и МВД. За каждым оперативником было закреплено определенное подразделение, за нами — ребята из Карелии и Кургана.

Был такой случай, мало кто про него рассказывает. Речь идет об осаде шалинской комендатуры в январе 2000 года. Тогда там почти полностью погиб якутский ОМОН, его выманили, и он попал в засаду. А из-за чего это было, никто особо не говорит. Но я расскажу, сейчас уже можно.

Мы с опергруппой поехали на адрес и помимо бородатых взяли инструктора, который был бывшим бойцом спецназа Белоруссии. Здоровый амбал под два метра, кулаки, как ковш экскаватора. На обратном пути мы заскочили в шалинскую комендатуру

Там был ряд неприятных моментов, потому что, когда узнали, кто с нами, командиры некоторых отрядов посоветовали поскорее убираться, так как им бы досталось. В принципе они были правы. Командир одного из подразделений был мужик с яйцами, сказал нам: «Ребята, нас сейчас будут дуплить, давайте мы вам пробьем коридор, ваш груз гораздо важнее, чем все мы здесь вместе взятые». Потому что этот инструктор из Белоруссии, бывший боец спецназа антитеррора причем, мог дать гораздо более интересную и важную информацию, чем все мы.

Они действительно пробили нам коридор, мы выскочили на бронированном «Урале». Что с комендатурой было дальше, уже известно. Их окружили, сзади была отравлена река — воду залили бензином. Обычно пишут, что спецназ ФСБ навел ракету, и в здании школы похоронили сразу 200 боевиков. Это было немного не так, потому что ракету наводил один из офицеров СОБРа, который в Афганистане служил артнаводчиком, смежники немного перетянули одеяло на себя.

По поводу белоруса скажу так. Я спрашивал у вышестоящих людей, единственный ли он был такой, мне ответили, что нет. Я так понимаю, что там было несколько бывших сотрудников спецслужб, отставников, которые обучали боевиков.

В один из дней мы взяли главаря банды с Запорожья, сама банда была из 150 штыков. Взяли исполнителя приговоров, парня 16 лет, палача шариатского суда. Много было таких интересных кренделей, которых мы брали с сотрудниками опергруппы ФСБ и МВД, и привозили уже в Моздок, где сдавали их на руки оперативникам.

У нас всегда были адреса боевиков. Мы ночевали обычно неподалеку от места, под утро в районе пяти-шести утра залетали в село. Частенько нам помогали местные оперативники-чеченцы, они были все в гражданке с закрытыми лицами, мы их лиц не видели. Показывали на нужный дом и уходили.

Однажды в районе Урус-Мартана мы встретились с ними в открытом поле возле какой-то разрушенной кошары. Мы подъехали, заняли круговую оборону, они вышли к нам навстречу, сказали, кто где будет и по какому адресу, и растворились в ночи. Утром мы отработали хорошо — положили всю охрану боевика, его тоже взяли из постели тепленьким.

Делали все быстро — подъезжали, брали, кидали в бронированный «Урал», на жаргоне «хищник», и уезжали из села. Если оно было под контролем федеральных сил, то двигались относительно быстро, но спокойно. Был такой случай, что мы заехали в Кенхи. Там еще ходили бородатые с зелеными повязками. Мы отработали и у них на глазах выскочили из села. А это было начало 2000 года, большая часть населенных пунктов Чечни еще находилась под контролем боевиков.

Когда боевиков уже запаковали в наручники, кинули на пол, они себя вели тише воды ниже травы. Никаких понтов уже не было. Оперативникам они были нужны, а нам уже до лампочки — тушка или живой. Тем более это был 2000 год, они понимали, что пощады не будет. Это уже потом начались непонятные амнистии

Мы видели свидетельства зверств боевиков. Регулярно на зачистках нам попадались кассеты VHS. Там были записаны казни российских военнослужащих, такие пленки мы находили в Дагестане и Чечне. Я лично не видел эту кассету, но ребята на одном из выездов утверждали, что оперативники показывали им кассету с убийством генерала Шпигуна. Они все это записывали, потому что получали за это деньги. Им надо было отчитываться.

Военные кампании всегда называли «первая и вторая Чечня» или еще на жаргоне — «первая и вторая чучундра». Как родилось это название, я не помню. Солдатский юмор. Чечню всегда называли «пластилиновая страна», потому что глина после дождей была очень холодной, это чувствовалось даже сквозь теплые резиновые сапоги с мехом. В этой грязи все время рисковали потерять сапоги.

Про местных могу сказать следующее — нужно разделять равнинную и горную местность. Мы четко определяли, какое село перед нами, взглянув на кладбище. Если там ни одной пики или одна-две, то село мирное, и относительно спокойно. А если на кладбище пик как деревьев в лесу, то значит надо работать по жесткому варианту. Пика у них означала, что человек пал в бою. Так что все было просто — смотри на кладбище и все увидишь. На равнине «духовские» села тоже встречались, но очень редко, в горной местности повсеместно. Но вне зависимости от того, какое село, местным все равно особо не доверяли.

Грозненский рынок — это вообще притча во языцех. Туда меньше трех человек не ходили. Один покупает, двое стоят спиной к нему, контролируют. Там очень много потеряли солдат и офицеров, несколько десятков точно. Подходят, стреляют в затылок либо бьют ножом. Солдатиков вообще утаскивали в плен. Любой выезд за пределы ПВД уже был спецоперацией — будь то поездка за водой, документами, на рынок: предохранитель снят, патрон в патроннике.

«Все знали, что в плену не ждать хорошего — пытки»

Роман Синенков:

Я отслужил год и восемь месяцев. Призыв был осенью 1999-го, мне тогда было 18 лет, попал из Пензенской области. Эшелоном доехали до Владикавказа, там прошли отбор. Я попал в разведывательный батальон внутренних войск, прошел курс молодого бойца, который длился месяц, еще месяц или два побыл в части, после КМБ меня распределили в роту радиоэлектронной разведки. Остальные навыки набирали своим опытом, трудом и потом.

Когда началось вторжение в Дагестан, нас тоже туда отправили, но мы не дошли, встали в Ингушетии в январе-феврале. С тех пор батальон стоял там целый год. Потом нас оттуда сняли и перебросили в Самашки (Чеченская республика). Мы на месте вообще не сидели, разведка есть разведка — везде мотались. И ребят вытаскивали из засад, и на усиление в другие подразделения часто нас перебрасывали.

Молодые тогда мы были, безбашенные. Я вообще попал туда одним из первых среди молодежи, а из-за того, что был в электронной разведке, стал «золотым духом», можно сказать. Тогда требовались такие специалисты. Но долго я не прослужил по этой профессии. Потом меня пересадили водителем бронетранспортера. Да и в целом профессий много сменил.

Вообще я и в школе мечтал военным стать. Когда началась война в Афганистане, мне было лет 9-10. Я тогда грезил о службе и сказал отцу, что когда вырасту, в Афган уйду служить. Получил от него за это и страшно обиделся. Тем не менее каждому своя война. Туда не попал, попал сюда. Раньше в школах висели портреты бойцов в Афганистане. Когда одну часть школы разбирали, портреты в кучу сложили. Я их домой унес и всю стену обвешал — не понравилось, что они так лежат.

Мы все жили в землянках на войне. Первые дни все новым казалось, переживал. Уходили на неделю, занимались разведкой, не сидели в куче, всегда находились в движении. Как нас учили: «Смотреть, слушать, запоминать»

Самая большая сложность была — все тащить на себе 20-30 километров в горы: рюкзак, спальный мешок, еду, воду, экипировку. Еще и жара под 40. Прикомандированные ребята из другого отделения, связисты, тяжело переносили такое — они прямо «умирали» на полпути. Если сухпаек был, то старались в первые пять дней что-то тяжелое съесть, чтобы дальше облегчить себе движение.

Разведгруппа из 12-15 человек уходила за 20 километров. С нами там могло быть все что угодно, и никто бы нас не вытащил оттуда живыми. Тем не менее молодость делала свое дело. Все ребята были из простого крестьянского народа, пацаны деревенские. Со всеми до сих пор общаюсь.

Командиры были хорошие. Офицеры разные по возрасту — кто-то из срочников. Помню, старшину спрашивал, нашего прапорщика, как ему — всю жизнь воевать? А он сказал, что больше ничего и не умеет. Командиры часто менялись, а мы были бессменные, пока на дембель не уезжали. Кого-то больше уважали, кого-то меньше. Кто-то включал гордыню, а кто-то как одно целое с нами был.

Днем все местные жители были белыми и пушистыми, а ночью посты обстреливали. В Ингушетии, помню, пытались со старейшиной договориться в поселке, чтобы нас не трогали, а после этого два дня подряд были ночные обстрелы постов. Потом приехали, поговорили еще раз, все прекратилось. Там же много пришлых было, они козни и устраивали.

Вторая чеченская — это в основном фугасная война. Засады, мины. Cтарались, чтобы никто в плен не попадал, не оставляли своих, вызволяли из засад. Всегда был один патрон для себя, начищали так, что аж блестел. Все знали, что в плену не ждать хорошего — пытки.

Помню и хорошие моменты, дни рождения праздновали. Делали армейский торт из печенья, сгущенки и масла. Все это взбивалось и заливалось. Картошку иногда жарили. Кого-то девчонка бросила, тоже старались поддержать, чтобы ничего не сделал с собой. Каждый делился воспоминаниями о своей семье.

Все было — и хорошее, и страшное. Помню, раненых грузили, омоновцев, машинами вывозили. Иногда даже нечем обезболить было. Мне кажется, тогда столько ребят теряли от болевого шока, медиков не хватало. Однажды между поселками в Ингушетии ребята-омоновцы попали в засаду. И мы на «Урале» везли их во Владикавказ 100 километров где-то, летели, чтобы хоть кого-то спасти.

Грузили их просто штабелями и вывозили. У кого-то нога на вене держалась, кость перебита была, у кого-то вскрытый череп, мозги на бушлате прямо лежали. Их в упор расстреливали

Мы еще когда ехали, боевики заслон поставили, чтобы мы быстро не подоспели на помощь. Пришлось ползти по обочинам. Потом ездили часто по этим местам, запах такой там стоял — крови, сырого мяса, долго он держался. Это просто пипец. В Чечне даже спокойнее было, потому что в Ингушетии все боевики лечились в то время, скрывались. И там мы чаще попадали в боевые столкновения и опасные ситуации. В Самашках лес есть знаменитый, который был напичкан растяжками, мин было много.

Чечня никогда из памяти не уходила, а когда спецоперация началась, то будто бы по щелчку встал и стал гуманитаркой заниматься. Ровно через три месяца после начала СВО первая коробка с помощью ушла в зону боевых действий. Сам даже от себя не ожидал.